ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ В КОНТЕКСТЕ
КЛАССИЧЕСКОЙ И СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Приступая к работе над романом «Идиот», Достоевский писал в одном из писем к поэту Майкову: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного — всегда пасовал. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался». Развивая эту мысль в записных тетрадях, Достоевский писал: «Главная задача: характер Идиота. Его развить. Вот мысль романа. Как отражается Россия… Он восстановляет Н. Ф. (Настасью Филипповну. — В. Ч.) и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности». И далее — там же: «Если Дон Кихот, Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны. Герой романа, князь, если не смешон, то имеет другую симпатичную черту, он невинен».
И об этом не раз писали наши литературоведы, но ни один из них ни разу не упомянул, что в тех же записных тетрадях Достоевский неоднократно называет своего героя князь-Христос. Но именно это определение является ключом к пониманию личности главного героя, а также ключом к пониманию положительного героя в контексте классической и современной русской литературы. «Где бы, — пишет Достоевский, — князь ни прикоснулся к чужой жизни — везде оставил неизгладимую черту». А слова о «восстановлении и воскрешении человека» прямо указывают на Христа, пришедшего «падший восстановить образ».
Что же, спрашивается, побудило Достоевского взяться за такую трудноисполнимую задачу?
Ответ дает сам автор:
«Все наши русские писатели (и надо заметить, что это только начало так называемого критического реализма. — В. Ч.), решительно все только и делали, что обличали разных уродов. Один Пушкин, ну да, может быть, Толстой, хотя, чудится мне, что и он этим кончит… Остальные все только к позорному столбу ставили, или жалели их и хныкали. Неужели же они в России не нашли никого, про кого бы могли сказать доброе слово, за исключением себя, обличителя?.. Почему у них ни у кого не хватило смелости (талант был у многих) показать нам во весь рост русского человека, которому можно было поклониться? Его не нашли, что ли!..» И еще не менее важное добавляет: «В поэзии (то есть в художественной изобразительности. — В. Ч.) нужна страсть, нужна ваша идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное — ничего и не значит».
На протяжении последних десятилетий как только не перетолковывали, в каких целях только не использовали вложенные Достоевским в уста князя Мышкина слова о том, что «мир спасет красота». Но почему-то никто ни разу не обратил внимание в тех же записных тетрадях на прямую расшифровку этих слов самим Достоевским: какая именно красота спасет мир? Из опасений дидактических Достоевский не решился вложить в уста князя всю фразу целиком и дал только намек, когда, отвечая на вопрос генеральши Епанчиной по поводу портрета Настасьи Филипповны, почему именно такую красоту князь ценит, он ответил: «В этих глазах страдания много…» И если вдуматься в эти слова и соотнести их с поступками самого Христа, тогда и сказанные Достоевским слова о красоте, которая спасет мир, не покажутся нам такими уж странными и непонятными. Очевидно, современникам Достоевского для понимания сути этих слов достаточно было объяснения князя по поводу портрета Настасьи Филипповны, хотя генеральша и обронила, выслушав мнение князя Мышкина по поводу сути ценимой им красоты: «Вы, князь, может быть, бредите». Во всяком случае, современная Достоевскому критика вопроса о том, какая именно красота спасет мир, не подымала. Зато начиная с перестроечных времен и по сей день слова эти как только не интерпретируются, в каких целях только не используются, кто только над ними не глумился. Но если заглянуть в записные тетради Достоевского, все эти насмешки и нападки обличат в лучшем случае нашу некомпетентность. А целиком эта знаменитая фраза звучит так: «Мир спасет красота Христова». (Л.: Изд-во «Академия», 1934, с. 222).
Ну, хорошо, сразу спросят, тогда объясните, от чего спасет мир такая красота?
При наличии неполной фразы ответа на вопрос, действительно, нет. Если вспомнить, к тому же, что одно время слова эти даже были вывешены в виде лозунга над подиумом конкурса королев красоты: вот-де, мол, какую красоту имел в виду Достоевский! Этим недоумкам и кощунникам недосуг было даже просто прочитать роман, в котором слова князя были обращены к женщине, которая мучилась тем, что она, хотя и не по своей воле, а все же стала соучастницей смертного греха, который ни организаторы, ни участницы данного шоу, очевидно, даже и за грех не считают.
Какой же все-таки ответ? От чего спасет мир красота Христова?
Ответ недвусмысленно прост. Красота Христова спасет мир от окончательного совлечения с человека образа и подобия Божия. Иного спасения, увы, человечеству не только не обещано, но и физически, ввиду истощения жизненно важных ресурсов, не дано.
На протяжении истории всей русской литературы истинность этих слов подтверждается до сих пор. И сколько бы ни выставлял напоказ нынешний книжный бум представителей совершенно противоположного направления, поборников хамства, пошлости и разврата, недолговечность их обличит время. Достаточно поднять подшивки некрасовского «Современника», чтобы в этом убедиться. Все, поднимавшееся тогдашней прогрессивной критикой на щит (то, о чем упомянул Достоевский, говоря о любителях копаться в чужих недостатках), сейчас не стоит и выеденного яйца, безнадежно устарело. А Достоевский со своими «фантастическими», как считала та же недальновидная критика, героями современен и актуален до сих пор не только у нас, но и во всем мире.
Не избежал похожих нападок и Лев Толстой. И это особенно коснулось романа «Анна Каренина». Известный в то время критик Скабичевский, например, не увидел в романе ничего, кроме рассказа «о том, как моют и нянчат ребят, как хозяйки заказывают кушанья и бренчат ключами, как мужья в халате, шлепая туфлями, отправляются в спальню». И в самом деле, на фоне «несжатой полоски» Некрасова, «добывающий веру в Бога у мужика» Левин со своею «несовременной» любовью к Кити, великосветская дама Анна Каренина, «неизвестно из-за чего» (если Бога нет и всё один обман) покончившая собой, могли показаться не только нетипичными, но даже фантастичными.
Заявляя тему статьи о положительном герое, мы в первую очередь имели в виду лицо истинно типичное, узнаваемое, глубинное.
Узнаваемое, сразу спросят, кем?
Да уж понятно, что не современной прогрессивной критикой. Ни для кого давно не секрет, что все их мнимо передовое художество держится исключительно за счет помпы и обслуживает бизнес. Но речь теперь не об этом.
И в первую очередь надо сказать, что несжатая некрасовская полоска была все же исключительным, а значит, нетипичным явлением для своего времени, можно сказать, одна-единственная несжатая полоска на всю Россию, но именно она и послужила поводом к созданию произведения, которое впоследствии топором Раскольникова замахнулось на вековой миропорядок, приведя в итоге Россию к постоянной смене курса, и в итоге обернулось тысячами гектаров брошенных, заросших березняком полей.
В подымаемой ныне на щит современной литературе практически невозможно отыскать истинно типичное.
Зато в знаменитой истории Африканыча и Катерины Василия Белова («Привычное дело») истинно типичное разглядеть не составляет никакого труда. Показаны скромные, невидные крестоносцы, не произнесшие ни одного укоризненного слова на несправедливость окружающей действительности.
В прошлом году вместе с рукописью выдвигаемого на конкурс им. И. С. Шмелева произведения мы получили от автора сопроводительное письмо, в котором нас пытались убедить, что (цитирую) «после 70-и лет государственного атеизма писать вещи подобные “Богомолью” или “Лету Господню” просто невозможно», что сейчас якобы нужно «собирать и хранить все то, что еще не исчезло в волнах нашего длительного системного застоя, который еще может перейти в стадию распада остатков российского государства. Сидя на таком вулкане, мало кто из ответственных, честных писателей может представить вам гладенькую вещь, где явился бы «преображающий свет любви и целебное тепло домашнего очага». «Выдавать явления редкие, — продолжает автор, — исключительные за типичные — это уже будет слащавый соцреализм» (наверное, имеется в виду «Привычное дело» В. И. Белова). И далее: «Для того чтобы наше солнце опять заиграло в пользу живых» (имеется в виду роман Шмелева «Солнце мертвых», который автор письма считает единственно актуальным как для того, так и для нынешнего времени), нам нужно очень критично оценить наши последние 20 лет. Может быть, при таком подходе в наших повестях, романах окажется меньше «преображающего света любви и целебного тепла семейного очага», зато мы окажемся ближе к Правде, которая одна только спасет и выведет нас на верный путь».
Иными словами, автор призывает к очередной смене курса ради построения нового Царства Правды на земле. Не указано, к сожалению, какими именно средствами собирается автор данного письма искоренять существующие недостатки. И главное — как это все старо и знакомо. И это несмотря на то, что, судя по письму, автору вполне доступно было прочесть высказанное еще две тысячи лет назад предостережение о том, что сам Бог, чтобы неосторожно не уничтожить семя доброе, не позволил своим могущественным ангелам удалить с поля жизни семена злые, оставив то и другое расти до жатвы. Почему-то «государственное язычество» не мешало первым христианам оставаться людьми, а «государственный атеизм» или «перестроечный бардак» мешают. Эту младенческую наивность даже как-то неловко читать после тысячелетней практики искоренения злого семени, начиная с первых веков христианства и до наших дней. Воистину не взрослеющее человечество. Да разве во времена военного коммунизма, коллективизации, инспирированного голода, лишений, во время Великой Отечественной войны и до сего дня люди переставали любить, создавать семьи, растить детей и внуков? Разве не «целебное тепло семейного очага» во все времена согревало, спасало и теперь спасает людей от окончательного разложения? Более того! Разве может когда-нибудь умалиться «преображающий свет любви», которая одна только и есть настоящий смысл и цель жизни, и без которой любые преобразования, направленные, по слову Достоевского, в сторону животишек, совершенное ничто, ибо, как поясняет тот же Достоевский, почему мы так уверены, что во время достигнутого, наконец, торжества не найдется такой негодяй, который возьмет и потянет на себя скатерть с праздничного стола и все торжество разом испортит?
М. П. Лобанов в письме к вашему покорному слуге признается: «Мать моя, еще до замужества, семнадцатилетняя смотрит с фотографии прямо, с недевичьей суровостью, как будто уже знает, какая жизнь ожидает ее, и без всяких иллюзий смотрит на это. И все пережила, перетерпела, и не утратила к старости удивительного дара, о котором говорила: «Какая-то я чудная: что ни сделаю — всему рада». Когда маленькая внучка спросила: «Бабушка, ты одна, тебе скучно?», — она ответила: «Я не одна. Со мной Бог». Похоронена мама в Москве. Рядом с нею припасено и мне местечко. Опыт пережитого бабушкой и матерью не остался без следа в моем духовном развитии и коснулся того, что можно назвать «сладостью духовной нищеты», которая всегда говорила во мне подспудно глубже всего другого, материального».
А у меня, например, была такая бабушка, которая, когда дедушку арестовали за то, что, будучи членом правления колхоза в начале тридцатых, он принял участие в выделении умирающим от голода семьям зерна из гарнцевых хлебов, воспитала семерых детей и, пройдя через те же лишения, сохранила благодушие и незлобие, которые удивляли и покоряли всех. И это не единичные случаи. У каждого из нас были и есть в роду такие праведники, без которых, как известно, не стоит село.
Почему же героям Василия Белова, матери Лобанова, моей бабушке лишения, которые нам даже и не снились, не помешали сохранить «свет преображающей любви» и «тепло домашнего очага», а нам, в большинстве своем забывшим даже, каким образом раньше полоскалось белье и откуда доставалась простая вода, не говорю уж, о хлебе насущном, почему-то мешает?
Не в том ли беда, что истинно типичное, под воздействием обилия социальных проблем, в нашем сознании постепенно скатилось к явлениям нетипичным и исключительным, так что понимание положительного героя постепенно сместилось в сторону либо борьбы за социальную справедливость, либо в сторону борьбы за расширение демократических свобод?
Но равенства, увы, никогда не было и не будет. Тот же Достоевский заметил как-то, что если будет равенство материальное, интеллектуального не будет никогда, и вот вам еще один повод к зависти.
Что же, спрашивается, мириться с недостатками, молчать о них?
А что вы предлагаете? Опять уничтожать несогласных? Один шекспировский персонаж, отрок, идя по улице мимо тюрьмы, спросил: «Мама, а кто там сидит?» Она ответила: «Плохие люди», на что сообразительный отпрыск заметил: «Так много? Ну, и дураки же они! Могли бы сами всех хороших пересажать и преспокойно пользоваться благами свободы».
Можно бы считать, что совет услышан и принят к исполнению, если бы жизнь на земле была бесконечна. А вот упрямый, да еще к тому же и «больной», как все пытаются нас уверить, гений Достоевский уверял, что мир спасет не учение Христа (как считал, например, Лев Толстой), не мораль, не совершенное законодательство, не широкое образование и физкультура, на которые теперь уповают, а вера в то, что «Слово плоть бысть, что Христос — есть Бог воплотившийся, потому что только при такой вере, — уверяет Федор Михайлович, — человечество имеет силу не совратиться сначала в ересь, потом в атеизм и, наконец, в троглодитство, исчезнув, истлев окончательно». Уверял тот же Достоевский, что христианство компетентно даже спасти весь мир и разрешить все вопросы — если бы, например, все стали подобными Христу. Даже если бы стали подобными героям «Привычного дела», матери Михаила Петровича Лобанова и моей бабушки, многое в нашей теперешней жизни было бы иначе. И настоящая литература, как и сама жизнь, время от времени являет нам такие неповторимые образы.
Понятно, что силою воображения создать образ, подобный князю Мышкину, Алеше Карамазову, невозможно. Для этого нужна вера, подобная горячей вере автора. «Не как мальчик же, не раз уверял Достоевский, я верю в Бога, через великое горнило сомнений моя осанна прошла». Надо добавить еще — и через тяжкие испытания, каторгу, лишение всех прав, пристальное внимание, как теперь выражаются, со стороны спецслужб, постоянную нищету, одержимость страстью к игре в рулетку, мучительную болезнь. И при этом суметь сохранить веру и в «свет преображающей любви», и в «тепло семейного очага» — разве не чудо? Да что там! Находясь в Петропавловской крепости по делу Петрашевцев, Достоевский пишет рассказ, который от начала до конца проникнут светом «преображающей любви». Имеется в виду рассказ «Маленький герой» — действительно, в тогдашнем положении Достоевского никак не типичный. Даже о возведении на эшафот он всего лишь однажды рассказал устами князя Мышкина, но с таким «светом преображающей любви», без обычного интеллигентского хныкания и скрипения зубами, что просто диву даешься!
Кажется, Блок заметил, что «бледная немочь интеллигенции» заключается в недовольстве существующим порядком вещей, в то время как народ, «дорожа теплом семейного очага», все лишения и несправедливости терпит — не стиснув, надо заметить, в бессильной злобе зубы, а довольствуясь тем, что имеет. И в самые трудные времена при скудном своем довольстве все так же поет, любит, создает семьи, рожает и растит детей. Действительно, разве можно быть несчастным, когда, как сказал тот же князь Мышкин, столько «вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными». «Посмотрите, — говорит он, — на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…»
Почему же мы всего этого истинно «целебного» и «преображающего» никак не хотим замечать? Неужели окружающая действительность и тот поток грязи, который захлестнул больше СМИ и литературу, чем настоящую действительность, окончательно затмил для нас живоносный источник света? Или не ради нас воскрес Христос? Или, во Христа крестившись, в свойства любви Его мы так и не облеклись? Не думаю, что это так. Иначе бы не дорожили теми немногими, по сравнению с томами ЖЗЛ, книгами о людях истинно типичных, преображающий свет любви которых даже при чтении озаряет наши сердца.
Именно поэтому положительный герой — есть истинная типичность и самое типичное явление в окружающем нас, казалось бы, таком нетипичном мире.
В своей статье мы не коснулись женских образов. Но именно они на протяжении многих лет и до сих пор являются примером воистину величественной красоты от века самого типичного как в жизни, так и в литературе.
И в конце хочется напомнить, что настоящая литература вовсе не для удовлетворения праздного любопытства, эстетического наслаждения или для отражения классовой или демократической борьбы существует, а в первую очередь — это стояние в истине посредством созидания, сопереживания и сочувствия всему положительно прекрасному.
http://rodnayaladoga.ru/index.php/voprosy-tvorchestva/432-polozhitelnyj-geroj-v-kontekste-klassicheskoj-i-sovremennoj-russkoj-literatury